Командир полка
(Андрей Ильенков, Екатеринбург, из книги “Несгибаемая рота”)

Младший сержант Еремин ведет батарею с ужина. С ума спрыгнуть можно.Да никто не требует, чтобы вели Фрунзе с Котовским или даже прапорщик Пастух, но и не Ерема же! ___ Обычно это делает сержант Прач, это не от извозчика и разговор- чивой прачки, но отпрыск старинного дворянского рода Львовых-Прачей. Долговязый, с сухим надменным лицом и плехо говорить рюсски, он командует «Ап!» и все ужасно топают ногами, а он командует отставить, потому что не надо ужасно топать, но звонко печатать, а потом опять ап, и снова даун, и так до семи раз, а то и до семижды семидесяти, благо, столовая далеко. ___ Здорово! Тогда солдат начинает себя уважать, ему охота для упиться зловещей красотой взглянуть на все со стороны, какими-нибудь сугубо штатскими, лучше мальчишескими глазами. Хочется, конечно, и просто чтобы «со стороны», не без того, но не надо грязи, тем более дезертировать тянет всегда, а четкий марш — вещь редкая, по мнению Прача, даже казуистически редкая вещь, так что самому марширующему делается нежно и удивительно. Он воображает себя этак марширующим по Праге, Берлину, Парижу, ну хватит, хватит! Да хоть бы и по отечеству, даже и лучше по отечеству, чтобы бабы, ну молодые, не как матери, а как бабы, пригорюнившись, подолами сарафанов подтирали себе слезы, а следом бежали бы (босоногой стайкой) сопливые мальчишки в картузах, и одна, может, девчонка с козой. ___ Нет, лучше так: бабы, закрывшись от солнца загорелыми руками, хихикают, подталкивают друг дружку локтями, нетерпеливо переступают по своей колючей стерне, но мы сурово проходим мимо их, и лукавые усмешки на их простых добрых лицах сменяются жалостными вздохами, а потом на зеленых соленых крестьянских глазах появляются слезы, и уже потом в ход идут подолы. Да… Но то, говорю, Львов-Прач. ___ А то Ерема. Он, конечно, тоже похож на фашиста, но уже с той стороны зеркального стекла. Глазами, например, маленькой, но очень гордой уличной парижанки. Ерема — настоящий грязный бош, уж вы мне поверьте. Он — звероподобен и туп, кожаные шорты, рыжая шерсть на кривых ногах, а она — гром и молния! — вздергивает напудренный носик, картавит отчаянно, туфельки на босу ногу, красный розан в волосах, под шуршащей юбкой ни-че-го, а он бы ее хватать пальцами-сардельками, а она бы: ___ — Ваш Гитлер уродина! Кровопийца! Его только в сортире утопить! Ну — бей, ах ты зверь, ах ты ирод! — понятно, до какого подлого визга может дойти истинная парижанка, когда ее лапает подобный Ереме грязный бош, грязный, всхлипывая, настаивает она, хотя сама живет на чердаке в американо-латинском квартале без душа, а о банях в Париже и слыхом не слыхивали. ___ Не то что у нас! Взять хотя бы солдатскую столовую летом. Плюс сорок, с кухни пышет жаром, суп только что не кипит. Пот течет сквозь брови и заливает глаза, глаза щиплет, от этого забываешь подуть на ложку, обжигаешь рот, взвыв, плюешь на товарищей своих, к только что не кипящему супу добавим керамические сухари, нередко заменяющие хлеб, и тогда не странно, что самый распространенный недуг, с трех или трижды тридцати трех раз все равно не угадаете — глоссит, воспаление языка, что, вопреки чаяньям командиров, не мешает болтать в строю, но создает облом за едой и при курении. Хорошо, что только десять минут, и после этого обожравшаяся, но потерявшая с потом столько же веса, сколько получила с пищей, батарея, тайно ослабив ремни, шагает восвояси, а Еремин в меру своих способностей как бы командует «ба-ар-рея, бн», «сыр-ра» — и тому подобные трудовые выкрики. ___ Солнце уже зашло за казарму, промокшие груди и спины обдувает ветерком, булькает уставная вода во фляжках и чай с содой в желудках молодых людей. Вот миновали все ворота, вот уже крыльцо родной казармы, где принято немного их подрочить — кру-ом! кру-ом! — чтоб слаще казался перекур, — а солдаты уже щастливо кружатся, ибо тает воск, снедаемый огнем, ибо тает воск, и уже не столько слушают Ерему, сколько опасаются увидеть в лице отделенного Тарасюка (наст. фамилия — Поросюк) задоринку, настыринку, несгибинку, которая могла бы задержать в строю еще минут на пять после роспуска всей батареи, как вдруг… ___ В романах часто встречается это «вдруг». Авторы правы, да я вам больше скажу, любезный читатель: проза, не содержащая в себе этого «вдруг», по мне, и не проза даже, а одно пустое место, постмодернизм, дрянь, помои. Такую прозу может писать только какой-нибудь Дэвид Бауи, вообще фетюк. Это все равно, что однополый секс по телеграфу или мыть ершей перед ухой. Так вот, вдруг появляются мальчишки. ___ Организуем квадратное пространство. Одна его сторона представлена хронотопом дороги, на котором кружится батарея. Противоположная сторона – офицерское общежитие, из которого выезжают дети на колесиках и движутся, в свою очередь, по третьей и четвертой сторонам, по хронотопам песчаных дорожек, так что их разделяет спортплощадка. Они рвутся на запад, на запад, через площадку, через хронотоп дороги, через аппель-плац, они спешат в кафе возле клуба. Но на их пути кружится батарея, жирная многоголовая гидра заняла главную коммуникацию и отрезала офицерство от последнего кафе! Сперва один, за ним другой ребенок подкатывают к колонне и останавливаются в паре метров от солдат. Многоголовая гидра не спешит распасться на корпускулы. Ее ни объехать, ни обойти — с отчаяньем убеждаются мальчишки. Единственный выход — взорвать… ___ Один из них, точно, бос и соплив. Он шмыгает и вытирает нос рукавом своей вареной джинсовки. Между ног у него болтается красный складной велосипед, а на худой заднице — те самые — ах, как тесен мир! — кожаные баварские шорты, но лучше всего, что на лице маска для подводного плавания, это избавляет от надобности описывать физиономию, от которой обыкновенно веяло неописуемым нахальством, ибо то был младший, хотя тоже умный, сын замполита дивизиона подполковника Аввакумова. Дыхательная трубка засунута в трусы. Таким пугалом он гоняет по учебному центру! Он взглянул на свои «командирские» часы, засек время и, спустив ноги с педалей, с удовольствием переставлял их в разные положения, пошевеливая грязными, толстыми большими пальцами. И всякий раз, как он взглядывал на свои босые ноги, на лице его пробегала улыбка оживления и самодовольства. ___ Совершенно другой, хотя ничуть не менее паскудной, физиогномией отличался его визави, прямой и единственный потомок командира батареи майора Медведева. Он на своем скейтборде с бутылочкой «Фанты», что корова на льду, врезался в кусты, взвизгнул и соскочил на песок, а доска перевернулась, и колеса продолжали вертеться в воздухе. Краснощекий альбинос, любитель меда, который ему есть было нельзя — аллергия, он-таки употреблял, а потом — как вот теперь — ходил с красными щеками и ягодицами, последнее не так заметно, был затянут своей матерью, урожденной Грегори, в черный сюртучок и белые брыжки, сшитые, накрахмаленные и выглаженные ее педагогической рукой, и отчаянно потел крупными каплями на носу. Мишутка Медведев моложе и не в пример благовоспитаннее своего долговязого приятеля, который, по мнению Мишиной мамы, урожденной Грегори, портил ребенка. Материнское сердце не ошибалось, и действительно, когда в гаражах ребенок, с трудом обнажая головку письки, говорил: «А у меня тут перхоть», Аввакумов презрительно смеялся и цедил сквозь зубы: «Это не перхоть, дурак, а смегма, от нее заводятся дети». Но и сам Мишутка не был цветочком, скорее фруктом, что доказывается хотя бы известными его приключениями с дикими пчелами и дикими гусями — и те и другие водились в окрестностях учебки в изобилии. ___ — Че они встали?! — с возмущением запищал Мишутка, обращаясь к дружку. ___ А не забывай, мой маленький друг, что дети были разделены спортплощадкой и им приходилось кричать. ___ Аввакумов исподлобья оглядел батарею и бросил: ___ — Щас их подгочат и гаспустят. — Он картавил, как какой-нибудь француз. ___ — Чего?! — не расслышал Мишутка. ___ Аввакумов повторил громко. В колонне зафыркали. ___ — Смех, бн! — рыкнул Ерема. — Сыр-ра! Оставить! Кру-ом! ___ Теперь Мишутка обратил внимание на Ерему, которого не заметил было за строем более рослых сверстников. Похлопав на него белыми ресницами альбиноса, он поперхнулся «Фантой», закашлялся и опять обратился к Аввакумову. ___ — Петька, а он ефрейтор? ___ В колонне опять засмеялись. Но уже не солдаты. Сержанты, те, что и прежде поговаривали, что Ереме не к лицу вторая лычка, не к лицу (особенно педалируя фразеологизм, в чем чувствовался намек) и должность замкомвзвода, что хаму хамово, что русская армия гибнет от, и все такое прочее. Железом, обмокнутым в сурьму, врезался вопрос ребенка в милое сердце младшего командира. Ерема увидел усмешки на холеных сержантских лицах и понял, как теперь его станут называть. На лице его запылали пятна, и он заревел: ___ — Баррея, бн! Кру-ом! Ша-ом марш! Отставить! Стой! Кру-ом! ___ — Котогый? — заинтересовался Аввакумов, большой знаток геральдики и семиотики вообще. ___ — Да вон командует! Аввакумов прищурился. ___ — Вот этот, пгыщавый? ___ — Ага, бармалей! Аввакумов сплюнул и холодно ответил на эту инфантильную реплику: ___ — Багмалей? Пидогас он, а не багмалей! Батарея остолбенела. От ужаса. ___ — А почему? ___ — Что почему? ___ — Ну, это… (Милый Мишутка!) ___ — Пидогас-то? А я один газ кугил, а этот пидогас бате застучал! — охотно объяснил наставник. — Батя мне: Я! не кугю! а ты! кугишь! — и пошел, и пошел… Стукач! ___ Все смешалось в Цемесской бухте. Ветер рвал первые желтые листья и с шелестом гнал по асфальту. Перевернутый скейтборд бешено вращал колесами, и жужжали подшипники. Отделенный Карасюк больно закусил губу и напряженно смотрел в небо. Ерема тоже посмотрел. Небо было пустое. С ревом, разворачивающим внутренности, он вышел из ступора и стал изрыгать команды – все те же пять-шесть слов строевого устава. Раскаленные, как вулканическая пемза, они должны были испепелить все, но не испепелили, остались строевыми командами. Машина безукоризненно подчинялась, все быстрее стучали сапоги, булькала вода во фляжках и чай с содой в желудках молодых людей, пот заливал глаза, как в столовой. Ерема тоже вспотел. Охрипши, он изрыгал пять-шесть слов во всех возможных сочетаниях, но, оставаясь командами, они ничего не испепеляли, хотя все смешалось в Цемесской бухте и сами собой разгонялись колеса скейтборда под вышеописанным небом. ___ — Гляди, Петька, щас западают, — насмешливо сказал Мишутка. ___ — Слоники устали! — сочувственно проорал Аввакумов. ___ Все оборвалось внутри у солдат. Слоники, а?! Да ведь противогазы-то на боку, ах же ты, ефиоп, да ведь это прямая провока… ___ — Га-зы! Стукаясь локтями, рвут из сумок противогазы, всмятку пихают лица в вонючую тугую резину, очень чистую, ежедневно моющуюся резину, она, обезжиренная, не скользит по коже, она сжимает и растягивает рты в сардоническую столбнячную улыбку, а ноздри выворачивает наружу, дети, никогда не мойте противогаз изнутри, семь секунд норматив, и сами не умывайтесь, только чистите зубы, семь секунд, лицо, дети, должно лосниться от кожного сала, а масло в столовой — не жрите масла каждый день, атеросклеротические бляшки, хотя бы в постные дни — грех — бросайте масло не в кашу, а в противогаз! «Фу!» — «Фу!» — «Фу!!», — сотня искаженных энергичных выдохов по уставу: — Фу-у!!! ___ — Отставить! — ревет раненый Ерема, красный, да, красный, но вынутые из противогазов лица краснее, и не равномерно, а с бороздами и извилинами, словно гражданские мозги… мозги? Нет, мозги подразумевают мысль, эти лица не подразумевали, их вид, как говорят французы, был глуп, как нога. Ну, конечно! Гм-гм, читатель благородный, разумеется, ножки! Ножки выпускницы — жарким деревенским утром — первые модельные — чуть тесноваты — торжественная линейка — последний звонок — выдача аттестатов — вальс — танцы на крыше — буги с косой — рок-н-ролл мертв, а мы еще нет — до рассвета по окрестным рощам, гумнам и буеракам — и наконец в родную хату, где батя не с поленом, а с заколотым тельцом, матерью и благословением, но она не хочет ничего, только снять, если ты, благородный читатель, видел ее ножки после того как, ты поймешь, как выглядят лица из противогаза, поймешь, отчего мальчишки переглянулись и весело рассмеялись. ___ — Слоники устали! — повторил этот столбик жира, не отличающийся, как видим, изобретательностью. ___ Но и Ерема ею не отличался. Он подал команду «газы». Мишутка заверещал от восторга. Гнусаво загоготал Аввакумов. ___ — Гы – ы, — сотрясался Аввакумов. — Да он пгикольный! ___ — К…к…то… — вытирая слезы, прозаикался Мишутка. ___ — Еф…еф…гейтог! ___ Тут-то и лопнул младший сержант Карасюк. Он ведь долго крепился, больно закусывал губу, но не прикажете ли прокусить ее насквозь ради Еремы? Он и лопнул, буквально обрызгав окружающих слюнями, что бы еще ничего, и фигурально — хохотом. Произошла цепная реакция, и через секунду хохотали все сержанты, а еще через одну первый противогаз сорвался без команды, и, краснее вареного рака, закатился в беззвучном смехе самый щуплый и робкий из солдат, Костя Истомин. Сорвав маску, его поддержал рыжий и перекошенный от гогота Паша Квашнин, за ним сбросили резину Матвеев и Полоцкий, а Леня Баранович упал, упал и стал корчиться на пыльном асфальте, держась за живот. ___ — Отставить! — орал Ерема, но тщетно — в Соединенном Королевстве наступила анархия. Смеялись сержанты, солдаты и дети. ___ Дыхательная трубка в трусах Аввакумова сбилась и теперь торчала вперед трясущимся дулом. Ерема смотрел в эту черную дыру. Дыра увеличивалась. Она лыбилась. И Ерема закричал, закричал против воли, он не хотел, крик родился сам из глубины развороченных внутренностей, ливера, кишок и души. Крик принял традиционную форму команды, уже не помню, какой именно команды, но форма теперь передавала некое неслыханное и беспрецедентное содержание. И команда выполнилась. И выполнение команды теперь было формой, передающей содержание, — некое действие, неслыханное и беспрецедентное, было как бы условным ритуалом, имитирующим то сакральное, невыразимое «действие в себе». ___ Команда не сразу, но довольно скоро выполнилась. Мишутка — и тот проникся громкостью и душераздирающей интонацией этого, уже далеко не трудового, выкрика. Сквозь его слоновью шкуру — все мы немного слоны, не только надев противогаз, не только солдаты первого периода службы, когда СЛОН значит «солдат, любящий офигенные нагрузки», сквозь медвежью теменную кость, под которой, в отличие от ереминской концентрической извилины, просто гладко, как бабья пятка, — дошло. Но только форма. ___ До Аввакумова дошло содержание. Сквозь его хлипкий, гнилой состав дошли, ох как дошли модуляции этого содержания, и оказалось оно не вещью в себе, но самым непосредственным образом относилось лично к нему, Аввакумову, Петру. Он понял, как бы хотел поступить с ним Еремин. Но руки были коротковаты. Аввакумов посмотрел в бычьи глаза Еремина. Он сказал: ___ — Командир, мля… ___ Да, так именно он и выразился, «командир, мля», ни более ни менее, что, конечно, тоже было только формой. Но дружок его, тоже конечно, не мог понять ее содержания, отразил как таковую и затрещал, как какая-нибудь скверная, вшивая девчонка с козой: ___ — Командир полка, нос до потолка, командир полка, нос до потолка, командир… ___ Визгливый стишок поднимался над землей, над распаренным телом солдат, уходил к деревьям, крышам, таял в вышине, а на втором этаже офицерского общежития смотрели из окна бесплатный спектакль Аввакумов-старший и мадам Медведева, урожденная Грегори, и она тоже модулировала: «Ах, паршивцы, паршивцы, м-м-м, о-ах! парши-ив…цы…а-ах! пар! шив! цы!» ___ А Аввакумов-старший глядел молча, пристально, тяжело дыша носом, стараясь смотреть только на Ерему, не вниз, только вдаль, на Ерему, и изо всех сил думал: « Еремин, Еремин, Еремин, раз, два, три, четыре, пять, шесть, семь, восемь, дважды четыре восемь, дважды пять девять, дважды шесть десять, нет, не десять двадцать шесть, Еремин, нет, не так быстро, Еремин, постой же, Еремин, не так скоро, Еремин же! нет!! Эх, Еремин, Еремин…»

Здесь Вы можете перейти к сайтам: Гражданское общество Город без наркотиков Тур-Экспресс Страницы радиоведущей Ближе к классике Кинокаталог "Лузитания" При подготовке материалов сайта используется информационно-аналитическая программа "Ойкос". "Ойкос" - самый быстрый доступ к информации! Сайт создан в системе uCoz